В старом альбоме есть пожелтевшая карточка: мы все стоим зимой под белыми медведями у Мурманского Дома культуры моряков. Тётя Зина с Мишей, дядя Арвид в большой шляпе, я пяти лет с зайцем в руке, Роза Филипповна машет муфтой и Ксения Эдуардовна. Ксения Эдуардовна повернулась в сторону и оцепенела, и все смотрят туда же, и тётя Зина кричит, и все испуганы: там мальчик в пальто и ушанке идёт, тянет руку к дерущимся и плачущим собакам.

Это Володя Сеуруярви, ему здесь шесть лет. Мы жили в Мурманске и долго дружили. Потом я переехал в другие края, но иногда приезжал к нему. Мой друг рос и менялся, и вместе с ним менялся город нашего детства, и они становились для меня с годами дороже и роднее.

Так мы растём, и близких на свете всё больше.

Был 1961 год. Наш город выглядел совсем не так, как сейчас. На месте высотной гостиницы "Арктика" стояли двухэтажные дома из брёвен. Площадь Пяти Углов ещё не стала площадью Советской Конституции, и на ней ещё не было художественного салона, а был "Детский мир" под названием "Буратино". Там продавался зелёный самосвал…

На снегу легли синие, жёлтые, розовые неоновые блики от рекламы. Кажется, будто весь город вместе с Сеуруярви идёт из пельменной в "Детский мир": по скользкой дороге спешат ботики-"румынки", лавируют туфли-"лодочки", над головами плывут меховые шляпы-"пирожки". Вовка придумывает названия своему пальто и зелёным фетровым валенкам, а из головы не идёт самосвал: купит? не купит? Вот баба, вся в платках, торгует орехами. Скоро Новый год, всем будут подарки. Хорошо помечтать, что тебе дадут на Ёлке. Самосвал - лучше плюшевых медведей и зайцев в шароварах и куда дешевле. Но в шесть лет уже знаешь, что самосвал покупать не следует, потому что он громыхает, как лопатой по мозгам, и мешает людям отдыхать после трудового дня. И всё же Вовка спрашивает, не купить ли им какой-нибудь лёгкий грузовичок.

- Что ты, я куплю тебе целый металлофон! - Ксения обещающе пожимает его ладонь.

Вовка вынимает руку из её ладони и суёт в карман: что это ещё за "целый металлофон" и как они дотащат его до дому? нет, с мамой бесполезно говорить об игрушках, ничего она в этом не понимает.

- Что это? - дёргает он мать.

- Инструмент.

- Что им делать?

- Играть музыку. Ты ведь хочешь стать музыкантом?

- Да, - Вовка замолкает. Хочет ли он стать музыкантом? Будет праздник, он придёт к детям, как Ксения Эдуардовна, и научит их плясать "Микиту", и раздаст серебрёные орехи, все будут рады. Но стоило ли из-за этого погибать в сугробе? Самосвал лучше, у него кузов поднимается.

Вовка вздыхает:

- И "Микиту" можно сыграть на этом… как его?

- Да, "Микиту".

- И "Ландыши"?

- Да, "Ландыши".

- И "Хороши вы, на Волге закаты"?

- Да, хороши, - мама не слушает, потому что они дошли до тёмного переулка на Полярных Зорях - самой новой улице под сопкой - и она боится. Ксения Эдуардовна убеждена, что именно здесь к людям пристают пьяные пижоны. Вовке не привыкать, он берёт в руку палку и смело поёт:

Птичка над моим окошком
Гнёздышко для деток вьёт!

Мама осторожно подхватывает:

То соломку тащит в ножках,
То пушок во рту несёт.

Улица Пинозерская была на сопке. Там мать и сын Сеуруярви снимали комнату. Деревянные дома понемногу списывали, и иные пустовали, ожидая последнего часа. Подниматься высоко: сначала по лестнице, потом по тропе.

Хорошо взбираться на сопку, когда белая летняя ночь: виден весь город от края до края, и каждый дом, и каждое окно в нём, и поезда, и залив, и каждый корабль в нём.

Интересно посмотреть с горы ясным зимним вечером: город - как большая коробка, в ней жёлтые улицы, крошечные троллейбусы, дальше - вода в огнях. И - суматошные крики корабельных сирен.

В метель же искать дорогу на горе - горе. Сеуруярви это точно знают.

Ксению Эдуардовну называли счастливой. "Счастливая ты, - говорили. - Парнёнка растишь как хочешь, никто не указ, сама молодая, красивая. Захотела - в кино, захотела - в музей. Музыкальную школу вот кончаешь, самостоятельная. А будь муж - разве дал бы? Им одно только: рубахи стирай да картошку стругай. Но от алиментов отказалась зря".

"Счастливая! - весело смеялась Вовкина мама и кружилась, чтобы юбку плиссе было видно. - Вчера себе "румыночки" купила. Захотелось - и купила. На каблучке".

Вовка помалкивал, но только "румыночки" маме брат подарил, дядя Арвид. И разве это счастливая - вечерами плачет! Из-за двоек всё, двоек боится, сама говорила. И ещё над нотами у печки засыпает, и в детском саду после работы сидят вдвоём с Вовкой за клавишами допоздна, когда всё кругом уже пусто и тихо…

… В группе под шестью плафонами звучит, запинаясь в трудных местах, "Осенняя песнь" Чайковского. Над низеньким детсадовским пианино, чёрным, с потёртыми углами и в царапинах, висит картина "Грачи прилетели". Её написал русский художник Саврасов. За долгие вечера в этом зале всё узнаешь: как танцуют ристу-контра, какую чушь порет методичка, что булькает в шоколадных фигурках по рубль пятьдесят, почему у Розы Филипповны нет мужа - он умер. И ещё - как играть семь нот туда и обратно. Ксения Эдуардовна мечтала, чтобы сын выбился в музыканты. Она говорила: "Я верю в твой звёздный час". И ещё верила в чёрных кошек и в жизнь на Марсе.

Раздаётся отчаянный вопль. Вовка и Ксения Эдуардовна замирают. Вопль повторяется - они смеются.

- Почему корабли так кричат?

- Не высыпаются. Зевают.

Володя и Ксения Эдуардовна сидели в троллейбусе, читали огни рекламы за окном и ехали к Розе Филипповне. Они познакомились в поезде и по обыкновению северян подружились, частенько заходили к ней посидеть.

Дверь была незаперта. Роза Филипповна стояла на кухне в застиранной тельняшке, с чёрным кителем на плечах, мешала в кастрюльке и слушала радио.

- Ксенья! - кричала из кухни хозяйка. - Я ночью опять со своим покойником разговаривала. Заведи, говорит, вздыхателя и живи с ним женою. Забыл, что мне за шестьдесят. Эх, мне б сейчас как тебе... да не будь я романической дурой, какой была в те годы...

Ксения поправляла перед зеркалом то волосы, то платье и видимо волновалась: у Розы Филипповны позваны гости. Наверное, интеллигентные, строгие, будут говорить о театре, о художниках, о киноактёре Черкасове. Если кто-нибудь заметит, что Ксения Эдуардовна не умеет есть с ножом, она сквозь землю провалится вместе с Вовкой.

Но никаких гостей не было. Были одни женщины. Нарядная тётя Зина, соседка Розы Филипповны по квартире, вынесла Вовке яблоко. У окна сели две Эльзы с причёсками в лентах. Одна Эльза - племянница Розы Филипповны, другая раньше была просто Оля. Обе хохотушки и затянуты в рюмочку. На самое дальнее место в углу ушла стриженная, как в кино, незнакомка - молчаливая, от всего уставшая. И вот вошла хозяйка в длинном не по моде тяжёлом платье и старинной шали, и усмехнулась, и повела плечом под общий восторг, и подмигнула Вовке.

Вовка быстро наелся и пошёл бродить по огромной квартире. Когда-то здесь было семеро детей. И вечерами играли в лото и читали вслух Жюля Верна или пели. Когда-то здесь страшно кричал от ран старый капитан с усами. Потом с ним простились, повесили большое фото на стену над золотым кортиком, и все куда-то подевались, поженились, поразъехались. Роза Филипповна такая, что одна не может, пустила жить семью.

Женщины разговаривали. Все слушались Розу Филипповну, потому что она самая большая и капитанская вдова. С пластинки пел талантливый итальянский мальчик. Ксению Эдуардовну расспрашивали про её жизнь, на кого Вовку выучить хочет. Она собралась было соврать, чтобы отступились, но Вовка крикнул в дверь:

- На музыканта! Я в школу буду поступать.

Две Эльзы прыснули в ладошки:

- Ещё один Робертино Лоретти. Все с ума посходили.

- А что, чем чёрт не шутит, - спохватилась одна. - Вырастет - в Москву переедет жить, мамочку на министерской "Победе" катать, за границу ездить. Да, Вольдемар? Расскажи-ка нам стишок какой-нибудь. Как вы там, на Пинозерке? Небось, дрова пилите, а? А то мамочка молчит, а нам интересно.

- Морда треснет, - прервала её багровая капитанша. И звякнули вилки.

- Лишь бы не пьяница, - вздыхала тётя Зина. - И ладно. А то ведь любви-то можно до седых волос ждать, подушки слезить.

- Вот у меня на примете есть один мужчина. Образованный, не из каких-нибудь. Книжки читает вот такие толстые, зарубежного автора Марии Ремарк - прелесть! И зовут его Феликс - очень оригинально. Между прочим, холостяк. Серьёзный мужчина, - Эльза приглашающе взглянула на Ксению Эдуардовну и стриженую, те опустили глаза.

- Начитанного сыскать не штука, с образованием - тем более. А вот бы такого умного, что даже доброго - не всем удача, - сказала хозяйка.

- Добрые живут плохо, кому оно надо, - погляделась в зеркало племянница.

- Рядом с таким не пропадёшь, особенно если и характером крут, - продолжала, не слыша, Роза Филипповна. - Беда, когда нет рядом доброго друга. Ведь и в горе не к любому постучишься. А умрёт добрый - люди скажут: "Мало жил".

- Великолепно у нас на словах выходит, тётя. А в жизни ты ему добро сделаешь, а когда тебе чего-нибудь надо, он тебе - шиш. Я нахлебалась за свою доброту, сыта. Всё это мило, да только на словах и в книгах.

- Да, - вздохнула другая Эльза. - Всё это как-то несовременно. Сравнили телевизор с керосинкой.

- Видно, нынче по простоте душевной добро меряют не делами, а мешками, - улыбалась гостям Роза Филипповна.

- Доброта развращает тех, кто ею пользуется, - грустила в полутьме незнакомая женщина.

- И правда что! - возмущалась Эльза. - Дашь им в правую руку, так они и левую тянут.

- Всё так, всё так, - вздыхала тётя Зина.

- Чей это мальчик? - без улыбки спрашивала из угла стриженая.

- Это Севроярвинский, - отвечали и оборачивались к Ксении Эдуардовне.

- Это мой, - подтверждала она и пылала оттого, что все смотрят.

Потом Эльзы спешили в кино на "Дьявола и десять заповедей" и долго хлопотали перед зеркалом в прихожей. Племянница подзывала Вовку и спрашивала, не желает ли дамский любимец иностранную жевательную резинку под названием "Пурукуми". Вовка хотел. Он только однажды пожевал, и то после ребят.

- Тогда покажи нам, как Роза прячет плешь. Быстренько.

Вовка показывал. Девицы прыскали, совали носы в меха и, толкаясь, выбегали за дверь.

Вовка уходил в тёмную кухню, долго рассматривал, разворачивал и наконец жевал сладкую резинку. Вдруг появлялась Роза Филипповна и, не зажигая света, не видя Вовки, наскоро глотала лекарство, запивала из чашки, подходила к зеркалу и поправляла там, где плешь. Вовка глядел во все глаза, боялся дышать и с испугу глотал свой трофей.

Роза Филипповна исчезала. А Вовка ещё долго сидел не шелохнувшись, сжав на коленях металлофон, и перед ним маячили хохочущие Эльзы. Он вспоминал, что Роза Филипповна ночью говорит с покойником; что на Ксению Эдуардовну с утра кричит заведующая, а вечерами мама штопает платье и не отвечает на вопросы; что у дяди Арвида сломалась радиола и ноет рука, - и слёзы бежали по лицу непонятно с чего. Вовка сидел впотьмах и вполголоса плакал, пока не засыпал на кухонном столе в обнимку со своим добром, судорожно вздыхая сквозь сон.

Может, тогда-то ему и снилась смешная история про дождь, как две Эльзы с причёсками и иностранный писатель Мария Ремарк бегают по лужам босиком наперегонки, а из окна Робертино Лоретти поёт им популярную песню "Аве Мария".

Иногда мать и сын вместе ходили в музыкальную школу. Это строгое здание становилось вечерами как разболтанный пароходик: всюду горят окна, из них несётся музыка. Там горюет скрипка, здесь хохочет труба, их мирит контрабас, рядом марширует фортепьяно. Наверху поют альты, а внизу плачут двоечники. Ксения двоек не получала, она была прилежной. А одна её знакомая домристка двоек нисколько не боялась и получала сколько хочешь. И говорила в гардеробе:

- Он псих. Опять двойку вкатил.

- Веник?

- А кто ж ещё!

- Плюнь ты.

- Да мне-то что…

Мамина учительница - красивая женщина, у неё пуховый платок. Она слушает, как играет Ксения Эдуардовна, ест цукаты и даёт Вовке. Наконец ей становится жалко цукатов, и она предлагает Вовке пойти проветриться. Вовка закрывает за собой дверь и слышит её голос и стучащую клавишу: до-диез, до-диез, до-диез!

Вовка идёт по коридору под портретами. Он смотрит на них, а они на него. Почему макаронами наедаешься, а цукатами никогда в жизни? Их всё хочется и хочется. Вот если бы просить было культурно, распахнул бы сейчас дверь и крикнул Виолетте Семёновне: "Отдайте мне ваши цукаты!"

За высокой дверью всхлипнули. Двоечники! Вовка тихонько приоткрыл дверь. Из темноты прямо на него смотрел взрослый парень, на коленях у него скрипка.

- Ты плачешь? - опешил Вовка.

- Нет, - ответил тот.

- Двойку получил?

- Да.

- У Веника? - обрадовался Вовка.

- У него.

- Плюнь ты на это!

Парень вздохнул. Видно, ему стало легче.

- Цукатов хочешь? - осенило Вовку.

- Давай.

И Вовка во весь опор помчался в свой кабинет. Распахнул дверь и закричал:

- Виолетта Семёновна! Отдайте мне ваши цукаты!

- Как это?

- Там плачет мужчина, - задыхается с бега Вовка, - он хочет цукатов.

Ксения Эдуардовна стала смотреть на Вовку, но он нарочно отворачивал лицо. Учительница заглянула в кулёк и сказала, что остались крохи.

- Ну что же вы! - всплеснул руками Вовка. - Ладно, давайте хоть это.

Он отнёс кулёк, скормил скрипачу кусочки и слушал его жалобы:

- Я сегодня так разругался с другом, что смерти ему пожелал. А утром видел одну девушку, и она сказала: "Не ходи за мной". А теперь ещё потерял пять рублей.

- А двойку за что?

- Я так думаю, что у неё, наверное, другой.

- А двойку?

- В общем, брошу всё, уеду на Шпицберген… Какую двойку? Двойку я не получал, я отличник. А ты чей?

- Я Севроярвинский.

- Это ты молодец. Североярвинский - хорошая фамилия, северная. А я Никифоров. Послушай, Североярвинский, как мне тяжело. - И он поднял скрипку и стал играть. И Вовка видел, что ему тяжело.

По дороге домой Вовка пытался рассказать чужую беду матери. Но она так переспрашивала, будто и не слушает. У неё, верно, и своих забот хватает. Тогда он решил пережить несчастье Никифорова один.

Чужие беды щемят душу, свои - лечат.

Ночью он проснулся от её слёз.

- Ты спишь?

- Сплю.

- Не плачь. Почему ты плачешь?

- Вовсе я не плачу, это от радости. Всё у нас в порядке, да же?

- У тебя слёзы.

- Что за чушь! Просто я тут подумала разное…Что бы с нами было, если бы ты провалил экзамен в музыкальную школу?

- Бросили бы всё и уехали на Шпицберген.

- Наверно. Спи.

И они замолчали. И стали спать.

- Ты спишь?

- Сплю.

- А я в первом сне репку грыз. Купишь репку?

- Куплю.

Но в том году репка на Севере ещё не продавалась. И вообще наш город был не таким, как сейчас, он был меньше. Где теперь стоит кинотеатр "Мурманск", были деревянные дома. Ещё не была построена высотная гостиница "Арктика", а площадь Пяти Углов ещё не стала площадью Советской Конституции. Но зато Вовка Сеуруярви, и тёти Зинин Мишка, и все мы, мурманские сверстники, уже умели мечтать о будущем. И взрослые спорили над нашими головами:

- Любопытно мне, девочки, вот мы их народили, а вот какая будет их жизнь?

- Какая, какая… Нас забудут, превратят всё в базар.

- Уж это как судьба повернёт.

- Смотря какими вырастут.

- Смотря какими вырастим!

На втором этаже бревенчатого дома (на месте нынешней «Арктики») 31 декабря 1961 года в 17 часов случилось несчастье: одна из тарелок со стынущим холодцом свалилась с форточки в сугроб. Потом случилось счастье: мальчик, посланный за тарелкой, нашёл в сугробе пять рублей (по нашим меркам сейчас — например, пятьдесят евро. Ну ладно, 350 юаней). В этот момент старший судовой механик Телегин пригласил скрипача Филармонии Вайсмана в помещение спальни перекинуться в шахматишки, а на самом деле, втайне от женщин, хлопочущих на кухне, они достали из-под комода початую бутылочку красненького и пригубили из горлышка «За всё хорошее в Новом, 1962 году». Других тостов им в головы не пришло, так как они ещё не знали, что пацан Сеуруярви взбегает на второй этаж бревенчатого дома в самом центре Мурманска с пятью рублями в руке (по нашему куча юаней). А Мурманск и поныне — самый большой город в мире за Полярным Кругом.

1985 год, Мурманск.

Посмотреть старый Мурманск можно здесь.